Ампутация истории

История Украины с самого начала стала русоцентричной. Даже те историки, которые пытались дистанцироваться от Москвы, уделяли больше внимания связи Украины с Киевской Русью, ставшей ко времени написания первых историй Украины (конец XVIII — XIX вв.) понятием почти мифическим, скорее фольклорным, чем историческим.

Даже сейчас, когда на Западе всё чаще стараются помещать историю своих стран во всеевропейский, а то и в общемировой контекст, мы пренебрегаем существовавшими с Европой — прочными и развитыми — связями, концентрируя своё внимание на преемственности Киевская Русь — Запорожье — современная Украина или на связях с Санкт-Петербургом и Москвой. Мало кто осознаёт, что революции 1848 года затронули и земли современной Украины; что брат Болеслава Пруса учился в Киевском университете; что Юрий Дрогобыч (в XV веке) был ректором Болонского университета; что среди писателей, рождённых на украинской земле, не только Гоголь, Булгаков, Эренбург и Ахматова, но и Станислав Лем, Бруно Шульц и Захер-Мазох…

Почему мы продолжаем жить в искусственно ограниченном мире, в котором существуют лишь две дороги — в Петербург и Москву? И это вместо того, чтобы жить в огромном мире, который десятками, сотнями и тысячами нитей связан с Варшавой (Улам, Ивашкевич), Веной (Людвиг фон Мизес), Нью-Йорком (Сикорский)?

Мы (сознательно?) ампутировали огромное количество связей, объединяющих нас с Европой — культурных, экономических, политических. Но этого нам мало. Мы откромсали целые куски истории, не соответствующие генеральной линии того или иного правительства. Куда исчезли стройки Мазепы, Кременецкий лицей, целый пласт украинской барочной литературы (оставивший странную дыру между «Словом о полку Игореве» и Котляревским, в которой — как окурки в проруби — болтается несколько летописей). Даже словарь Памвы Беринды остаётся где-то в тени; не говоря уже о полемических писаниях Острожской Академии, которые заставляли попотеть даже закалённых в диспутах иезуитов.

За огромной фигурой Потёмкина (рядом с которой стоят англичанин Сэмюэль Бентам — брат того самого философа, испанец Де Рибас, француз Ришельё — и это тоже в какой-то мере обрезанные нити) потерялось огромное предприятие заселения и освоения южноукраинских степей, которое более чем на две трети выполнялось обычными украинскими крестьянами — но где же украинский исторический образ, сравнимый с американским фургоном переселенцев или «бурским великим треком»?

Куда исчезла из нашей истории одесская торговля? Сахарная промышленность XIX столетия? Бродские, Симиренки или Ханенки вполне могли бы стать героями саги, написанной Томасом Манном или Драйзером. А «нефтяная лихорадка» в окрестностях Борислава и Дрогобыча (1/20 мировой добычи нефти в начале XX века)?

Время после Первой мировой трогать не буду. Расстрелянное возрождение, Голод, Холодноярская республика, УПА — они всё-таки начали появляться из исторического небытия; но не окажутся ли они фантомными болями?

В общем же немногие оставшиеся куски истории создают ложное впечатление спокойствия, некой ленивой провинциальности. Личности — вычищены как неблагонадёжные. Целые процессы вырезаны как несоответствующие концепции исторического развития. Связующие нити обрублены в поиске вероятных противников.

Мы часто не ценим даже то, что осталось. Мы не осознаём, что во владении ритмом стиха Шевченко практически нету равных в мире (за исключением, может, Лорки); что украинская литература была одной из первых европейских литератур, заинтересовавшихся «этнографическими мотивами» — Квитка-Основьяненко и Гоголь писали ненамного позже Вальтера Скотта; что украинская пшеница продавалась на рынках Антверпена, Марселя и Барселоны; что Франко публиковал научные статьи в журналах Вены, Берлина, Мюнхена…

Как бы выглядела картина, если бы описать процессы, происходившие на территории современной Украины в манере Броделя? Если концентрироваться не на «селебрити», которую всегда тянуло «ко двору», поближе к источнику подачек и к дележу бюджета, а на реальных изменениях — урожаях пшеницы, растущих домах и фабриках, газетах, конфликтах, отношениях миллионов безымянных (пока) людей, создающих то, что затем приписывается правителям?

Но мы до сих пор обитаем в мире «великосветских» Москвы и Петербурга и «провинциального» Киева; в мире царя, двора и присных, существующих где-то там, в центре вселенной. Но был ли Киев провинциальным?

Некая киевлянка вспоминала о том, как зимой 1922 года приезжала в Москву: «Еду на извозчике с вокзала, по какой-то узкой улочке, между сугробов. Невысокие дома тонут в снегу. Я спрашиваю извозчика: «А скоро Москва?» Он оборачивается и говорит с возмущением: «Какую тебе ещё Москву нужно? Мы по Арбату едем!» А я думала — это деревня!» (Мариэтта Чудакова, «Жизнеописание Михаила Булгакова»). Откуда же у нас этот вечный комплекс провинциальности? Да ещё и не по отношению к Лондону (там жил и писал рождённый в селе Терехове, неподалёку от Бердичева, Джозеф Конрад), не к Нью-Йорку (где умер рождённый в Переяславе Шолом-Алейхем) и не к Парижу (где написал «Гробницу Императора» рождённый в Бродах Йозеф Рот).

Источник